Природа смеха – наука весьма интересная. Недавно пересмотрел замечательный фильм Урсуляка на репризы Жванецкого. Смешно, но не очень. Сам ММ делал это неподражаемо. Совсем другое дело проза, если так, с большой натяжкой, можно назвать мою с ИИ писанину.
Они стояли на полутёмной Свободе, в самом центре старого Тушина.
Воздух был наполнен запахом сырости и тёплого асфальта, который смешивался с лёгким ароматом цветущих лип. Улица, казалось, застыла во времени, словно забытая всеми, кроме тех, кто здесь жил. Фонари, редкие и тусклые, отбрасывали длинные тени на мостовую, а вдалеке слышался тихий плеск воды — это деривационный канал, невидимый в темноте, напоминал о своём присутствии.
Полковник, высокий и худощавый, с задумчивым взглядом, медленно провёл рукой по стене старого дома. Шероховатая поверхность штукатурки, покрытая слоем мха, казалась живой под его пальцами. Вероятно, днём здесь иначе: голоса детей и взрослых, смех, запах одеколона из парикмахерской на углу. Теперь же улица была пустынна, лишь изредка раздавались шаги редких прохожих, торопливо спешивших домой, да журчание перетекающего углекислого газа в баллонах у ряда автоматов газированной воды.
Прогромыхал шестой трамвай.
Пирожков проводил его взглядом и нащупал в кармане мелочь:
– Полковник, а не выпить ли нам газировки.–”
– Как, прямо из немытого стакана? – удивился Полковник.
– Все тушинцы пьют и ничего живут.
Двумя пальцами Полковник взял гранёный стакан:
– Это большой вопрос– Как живут!
Автомат, журча и подпрыгивая, выдал порцию сиропа, а затем плеснул газировки.
– Мне двойной,– поморщившись, процедил Полковник.
– Есс ит из! – сказал автомат.
Мелкими бульками напиток устремился в кишечник, там что-то недовольно фыркнуло и Пирожков громко и смачно рыгнул.
– Да, это не Рио де Жанейро,– грустно сказал Полковник и сделал тоже самое.
Пирожков, смотрел в сторону канала. Его лицо было спокойно, но в глазах читалась лёгкая тревога.. Он вдруг почувствовал, как холодный ветерок коснулся его щеки, и невольно вздрогнул.
– Так чего мы стоим? Пойдём, дружище, — тихо сказал Полковник в самое ухо Ивану и слегка подтолкнул его к неизбежному.
Они двинулись вперёд, шаги их были медленными, словно они боялись нарушить хрупкое равновесие этого места. Улица, как старая книга, раскрывала перед ними свои страницы, и каждый дом, каждый уголок рассказывал свою историю. Они шли, не зная, что ждёт их впереди, но чувствуя, что это место, и через много лет, станет частью их самих.
Они подошли к старому мосту, который едва виднелся в темноте. Мостовая слегка подрагивала под их ногами, словно жалуясь на тяжесть времени. Вода внизу казалась чёрной, лишь редкие блики света от фонарей дрожали на её поверхности, как искры, готовые погаснуть. Полковник остановился, оперся на перила и задумчиво посмотрел в воду. Ему казалось, что если прислушаться, можно услышать голоса тех, кто когда-то здесь бывал — рыбаков, влюблённых, мечтателей, мальчишек. Но сейчас была только тишина, прерываемая редким шелестом листьев.
Мальчишек? Да, да, как он мог забыть? Пятнадцать или около того лет назад, его молодого и неопытного разведчика, атташе посольства, прислали сюда, в Тушино, чтобы выведать, что производит завод на берегу канала. Целый день он ходил вдоль высокого четырёхметрового забора из горбыля, пытаясь проковырять дырочку и хотя бы одним глазком выведать тайну. Тщетно! За этим забором был ещё один, а посерёдке бегали собаки. Наверное они делают нам “Шаттл”, решил он и грустно прогуливался по берегу деривационного канала. Вдруг он увидел мальчишку лет шести. Тот катался на санках с горки.
– Малчик, а малчик, хотчешь чоколад?
Малыш внимательно посмотрел на незнакомца: жёлтое пальто, тёмно-зелёная фетровая шляпа, перчатки, жёлтые на толстой подошве ботинки из под синих джинсов.
– Малчик, а где твои папа и мамка работают, на заводе за кэнэл. Вот они тама делайт? Скажи, я табе дам чоколад и мани.
– Червонец! – требовательно выдохнул малыш.
Конечно, у него были советские рубли, но такой крупной суммы с собой не было. Скупердяй Джонсон в посольстве выдал три рубля 12 копеек под расписку и потребовал принести отчёт. На стодолларовую купюру малыш не соблазнился, повертел в руках и брезгливо вернул: — Без Ленина это не деньги!
Внезапно песню прервал громкий всплеск воды. Потом ещё и ещё.
– Это “поплавки” ныряют, – грустно сказал Пирожков.
– Вон видите кафе- стекляшку, это алкаши, когда напьются устраивают заплыв до западного моста, вон на горизонте, в километре.
– И что доплывают?
– Увы, нет. Там посередине канала спасательная станция специально стоит, чтобы утром их вылавливать.
– Умно! – восхитился полковник.
Они продолжили путь, оставив мост позади. Улица сузилась ещё больше, и дома, стоявшие с левой стороны, казалось, нависали над ними, словно старые стражи. Окна, затянутые пылью, смотрели на них пустыми глазницами. В одном из дворов они заметили старую скамейку, покосившуюся от времени. Полковник сел, а Пирожков остался стоять, обхватив себя руками.
Песня ещё одного грустного шпиона Пирожкова Ивана Ивановича.
Они сидели так несколько минут, пока холод не начал пробираться сквозь одежду.
–Пора идти, — наконец сказал Пирожков. Лодочная улица, как верный спутник, вела их дальше, вглубь старого Тушина, где прошлое и настоящее переплетались в единый узор, который они не могли разгадать, но чувствовали всем сердцем.
Очередь за пивом — это отдельный мир, где каждый алкоголик становится философом. Один стоит, задумчиво глядя на небо, и рассуждает: "Пиво — это не просто напиток, это смысл жизни. Без него и солнце не так светит, и трава не так зеленеет". Другой, почесывая затылок, добавляет: "А я вот думаю, если бы пиво было бесплатным, мы бы все жили при коммунизме. Ну, или хотя бы счастливыми".
Третий в очереди, явно опытный, с умным видом замечает: "Вы, ребята, не понимаете главного. Пиво — это не просто напиток, это искусство. Вот смотрите: берёшь кружку — это как первый акт спектакля. Первый глоток — кульминация. А последний — финал, после которого хочется аплодировать". Четвертый, стоящий сзади, хмыкает: "Аплодировать? Я после последнего глотка обычно засыпаю. Это как антракт перед следующим спектаклем".
Вдруг очередь замирает: закончилось пиво. В заветном окошке появляется трафарет “Пива нет”. Всеобщее недоумение сменяется паникой. Один из алкоголиков, с дрожью в голосе, произносит: "Ребята, это конец света. Без пива мы — никто". Другой, пытаясь утешить, говорит: "Не переживай, в соседнем ларьке, наверное, есть. А если нет, то… ну, водка тоже неплохая штука". Третий, философски вздыхая, добавляет: "Водка — это как пиво, только без иллюзий".
Очередь медленно расходится, но каждый уносит с собой частичку этого странного братства. Ведь стоять в очереди за пивом — это не просто процесс, это ритуал, объединяющий людей, которые, несмотря на все свои слабости, умеют находить радость в мелочах. И даже если пиво закончилось, они знают: завтра очередь начнется снова, а с ней и новые анекдоты, философские размышления и надежда на то, что в этот раз повезет.
Один из алкоголиков, уже на полпути к соседнему магазину, вдруг останавливается и говорит: «А ведь пиво — это как жизнь. Иногда оно есть, иногда его нет. Но самое главное — не сдаваться и идти дальше. Даже если придется пить чай». Его слова вызывают смех, но в этом смехе слышится что-то глубокое, почти мудрое. Ведь в этой очереди, как и в жизни, каждый ищет свое утешение, свою маленькую радость.
В соседнем магазине на Мещерякова очередь уже тянется до угла. Алкоголики, словно старые знакомые, начинают обмениваться новостями: «Слышал, вчера у Петровича пиво заканчивалось, так он чуть с ума не сошел». «А я вот думаю, может, это знак? Может, пора завязывать?» — шутит кто-то, но в его глазах читается сомнение. «Завязывать? — отвечает другой. — Ты что, с ума сошел? Это же пиво, а не вредная привычка. Это традиция, культура, если хотите».
Очередь медленно движется вперед, и разговоры становятся все более абсурдными. «А если бы пиво было жидким золотом, мы бы все были богатыми», — мечтательно произносит один. «Но тогда бы его пили только богачи, а нам бы доставались крошки», — парирует другой. «Ну и что? — вмешивается третий. — Главное — не количество, а качество. Вот у меня вчера было одно пиво, но какое! Как будто весь мир в одной бутылке».
Наконец, очередь подходит к кассе, и каждый, получив заветную бутылку, чувствует себя победителем. Они расходятся по своим углам, но в их глазах горит огонек надежды. Ведь завтра все начнется снова: очередь, разговоры, смех и философские размышления. И даже если пиво закончится, они знают, что главное — это не напиток, а те моменты, которые они проводят вместе, стоя в этой странной, но такой родной очереди.
В далёком 1971 году, во время службы на Объекте, я - технарь, и мой напарник - врач, жарким субботним вечером поехали в Тушино, посидеть, попить пивка. В квартире на Сходненской отвязав от форменных рубашек погоны и погрузив в рюкзак стеклянную ёмкость под пиво отправились на Райниса. В знаменитой пивнушке на втором этаже двухэтажного здания очередь вилась кольцом. Честно отстояв примерно полчаса выставили на прилавок десятилитровую баночку. Очередь застонала... . Как сейчас помню, на восемнадцатой кружке кран издал шипящий звук... . В очереди завопили: "Разливай!...". Но, кто то урезонил: "Это же явно военные, себе дороже обойдётся...". Схватив в охапку с таким трудом полученное пенное удовольствие мгновенно удрали от греха... .
Мы выскочили из пивнушки, едва удерживая в руках нашу драгоценную десятилитровую банку. Пиво плескалось, пена выливалась через край, но мы не обращали внимания на эти мелочи. Главное было — унести ноги подальше от разгневанной толпы, которая уже начала роптать и требовать продолжения банкета. По лестнице мы спускались почти бегом, стараясь не споткнуться и не уронить наш трофей. На улице нас встретил жаркий вечерний воздух, пропитанный запахом асфальта и пыли. Мы переглянулись, и в глазах друг друга увидели смесь облегчения и азарта.
Добежав до машины, мы аккуратно поставили банку на заднее сиденье, придерживая её, чтобы не опрокинулась. Напарник, врач, шутливо заметил: «Если бы нас поймали, пришлось бы лечить не только себя, но и всю очередь от разочарования». Я только усмехнулся, завёл двигатель, и мы поехали в сторону Сходненской. Дорога была пустынной, лишь изредка мелькали редкие прохожие и машины. Мы молчали, наслаждаясь тишиной и предвкушением того, как скоро распробуем наше пенное сокровище.
Дома мы аккуратно разлили пиво по кружкам, стараясь не потерять ни капли. Первый глоток был как глоток свободы — холодный, горьковатый, с лёгким ароматом хмеля. Мы сидели за столом, вспоминая сегодняшний день, смеялись над тем, как чуть не стали героями местного скандала. Напарник рассказывал забавные истории из своей врачебной практики, а я делился воспоминаниями о технических курьёзах на Объекте. Время текло медленно, как и наше пиво, но мы не торопились.
К полуночи банка опустела, а мы, слегка подвыпившие, но довольные, решили, что на сегодня хватит. Завтра снова служба, а значит, нужно быть в форме. Мы убрали кружки, вымыли банку и легли спать, зная, что этот вечер останется в памяти как один из тех редких моментов, когда жизнь дарит что-то большее, чем просто рутина.
Продолжить текст
На следующее утро я проснулся с лёгкой тяжестью в голове, но с улыбкой на лице. Солнечный свет пробивался сквозь шторы, напоминая, что день уже начался, а служба ждать не будет. Напарник, как всегда, был готов раньше меня — он уже стоял на кухне, готовя кофе. Запах свежего напитка смешивался с остаточными ароматами вчерашнего вечера, и это создавало странное, но приятное ощущение уюта.
Мы молча пили кофе, каждый погружённый в свои мысли. Врач шутливо поинтересовался, не нужно ли мне прописать что-нибудь от головы, но я только махнул рукой. На самом деле, я чувствовал себя прекрасно — не столько физически, сколько морально. Этот вечер, несмотря на всю его абсурдность, стал для нас чем-то вроде маленького побега из обыденности.
Когда мы вышли на улицу, город уже вовсю жил своей жизнью. Люди спешили на работу, машины гудели в пробках, а мы, как всегда, были частью этого механизма. Но что-то изменилось. Взглянув на напарника, я понял, что он чувствует то же самое. Мы больше не просто коллеги, а соучастники чего-то большего — пусть даже это было всего лишь бегство с банкой пива.
Вечером, вернувшись домой, я снова увидел пустую банку на кухне. Она стояла на столе, как напоминание о вчерашнем приключении. Я улыбнулся, поставил её в шкаф и подумал, что такие моменты, пусть и маленькие, делают жизнь чуточку ярче. А завтра, возможно, нас ждёт что-то новое — ведь рутина никогда не длится вечно.
Я ошибался, приписывая ИИ миролюбие. А поводом были несколько вводных текстов, ставящих ИИ безальтернативное положение. Например,
Николай размахнулся и ударил кулаком по столу так, что стакан с чаем подпрыгнул и опрокинулся, разливая коричневую жидкость по деревянной поверхности. Его лицо покраснело от гнева, глаза сверкали, словно раскалённые угли. Он не мог сдержать эмоций, которые клокотали внутри него, как бурлящий котёл. "Как они могли?!" — вырвалось у него, и голос его дрожал, словно готовый сорваться в крик.
Он резко встал, отодвинув стул с таким скрежетом, что тот едва не упал. Николай начал шагать по комнате, сжимая и разжимая кулаки, пытаясь успокоиться, но мысли в голове путались, как клубок змей. Каждое слово, сказанное ему сегодня, возвращалось в памяти, раня с новой силой. Он чувствовал себя преданным, обманутым, словно его доверие было растоптано в грязи.
Остановившись у окна, Николай уставился на улицу, где шёл мелкий дождь, превращая асфальт в зеркальную поверхность. Капли стучали по стеклу, словно пытаясь достучаться до его сознания. Он глубоко вздохнул, пытаясь взять себя в руки, но внутри всё ещё бушевала буря. "Нет, так нельзя", — прошептал он себе, чувствуя, как гнев постепенно сменяется холодной решимостью.
Он повернулся и медленно подошёл к столу, где лежал лист бумаги с написанным наспех текстом. Николай взял ручку, его пальцы сжали её так крепко, что костяшки побелели. Он знал, что теперь нужно действовать, а не просто злиться. Каждое слово, которое он собирался написать, должно было стать его оружием. И он начал писать, с каждой строчкой чувствуя, как гнев превращается в силу.
Но ИИ выбирал исключительно мирный вариант. Пришлось усилить давление.
Николай схватил нож и резко двинулся вперед, его глаза горели холодным огнем. В комнате повисла напряженная тишина, прерываемая лишь тяжелым дыханием. Он чувствовал, как рукоять ножа впивается в ладонь, а сердце бьется так громко, что, казалось, его слышно даже за стенами. Каждый шаг вперед был словно шаг в пропасть, но отступать было уже поздно.
Перед ним стоял человек, который когда-то был ему другом, но теперь его лицо искажала гримаса страха и ненависти. Николай не мог понять, как они дошли до этого, но в его голове уже не было места для сомнений. Воспоминания о прошлом, о смехе и доверии, казалось, растворились в тумане гнева. Он сжал нож еще крепче, чувствуя, как холодный металл становится продолжением его руки.
— Ты сам этого хотел, — прошептал Николай, и его голос прозвучал чужим, словно это говорил не он, а кто-то другой, кто давно жил внутри него. Его противник попытался что-то сказать, но слова застряли в горле. В этот момент Николай понял, что точка невозврата уже пройдена.
Он сделал последний шаг, и нож взметнулся в воздухе, сверкнув в свете одинокой лампы. Время словно замедлилось, и Николай увидел, как капли дождя за окном застыли на стекле. Он не знал, что будет дальше, но понимал, что после этого его жизнь уже никогда не будет прежней.
Продолжить текст
Нож опустился с неумолимой точностью, и Николай почувствовал, как лезвие встречает сопротивление плоти. В его ушах зазвучал глухой стон, но он не мог понять, исходил ли он от его бывшего друга или от него самого. Кровь, теплая и липкая, брызнула на его руку, и он инстинктивно отпрянул, но было уже поздно. Тело перед ним медленно осело на пол, словно лишенное сил, а глаза, еще секунду назад полные ненависти, теперь смотрели в пустоту.
Николай стоял, дрожа, нож все еще зажат в руке, но теперь он казался ему чужим, тяжелым и отвратительным. Он смотрел на свои пальцы, испачканные кровью, и чувствовал, как его сознание начинает распадаться на части. Голова кружилась, и он едва удерживался на ногах. Воспоминания, которые он пытался загнать в самый дальний угол души, вдруг хлынули обратно: их смех, разговоры до рассвета, обещания, которые они давали друг другу. Теперь все это было уничтожено одним движением руки.
Он уронил нож, и тот с глухим звоном ударился о пол. Звук разбудил его от оцепенения, и он резко обернулся к двери, словно ожидая, что кто-то войдет и увидит эту сцену. Но комната оставалась пустой, лишь тишина, тяжелая и давящая, сжимала его со всех сторон. Николай почувствовал, как его тело начинает дрожать, сначала едва заметно, а потом все сильнее, пока он не рухнул на колени рядом с телом.
— Прости, — прошептал он, но слова звучали пусто и бессмысленно. Он знал, что никакие слова уже ничего не изменят. За окном дождь снова начал стучать по стеклу, и Николай поднял голову, глядя на темные капли, которые медленно стекали вниз. Он не знал, что делать дальше, но понимал, что должен уйти. Уйти и никогда не оглядываться назад. Но даже если он убежит, он знал, что этот момент навсегда останется с ним, как тень, которая будет преследовать его до конца дней.
Или
Николай взвёл затвор и прицелился. Его пальцы слегка дрожали, но дыхание оставалось ровным, почти бесшумным. Вокруг царила тишина, нарушаемая лишь редким шелестом листвы под порывами ветра. Он знал, что времени на раздумья не осталось — цель была близко, и каждый миг мог стать решающим.
Сквозь прицел он видел её чётко: фигура, замершая в тени деревьев, казалась почти нереальной, как будто вырезанной из темноты. Николай сжал зубы, стараясь не думать о том, кто это мог быть. Его задача была проста — выполнить приказ. Но в глубине души он чувствовал, что этот выстрел изменит всё.
Палец на спусковом крючке слегка напрягся. Сердце билось гулко, отдаваясь в висках. Внезапно цель двинулась, и Николай инстинктивно задержал дыхание. Он знал, что должен стрелять сейчас, иначе шанс будет упущен. Но что-то внутри него сопротивлялось, словно пытаясь остановить неизбежное.
Выстрел прозвучал громко, разорвав тишину. Николай не сразу понял, что произошло. Его руки опустились, а взгляд затуманился. Впереди, в гуще деревьев, что-то упало, но он не мог заставить себя подойти ближе. Вместо этого он стоял, словно прикованный к месту, чувствуя, как холодный пот стекает по спине.
Продолжить текст
Николай медленно опустил винтовку, ощущая её вес, который вдруг стал невыносимым. В ушах ещё звенело от выстрела, и этот звук, казалось, навсегда врезался в его сознание. Он закрыл глаза, пытаясь отогнать нахлынувшие мысли, но они настойчиво возвращались, как волны, разбивающиеся о берег. Кто это был? Зачем? Вопросы крутились в голове, но ответов не было, только пустота и тяжёлое чувство, которое он не мог объяснить.
Ветер усилился, и листья зашелестели громче, словно природа пыталась что-то сказать ему. Николай сделал шаг вперёд, потом ещё один, но ноги словно не слушались. Он чувствовал, что должен подойти, увидеть, убедиться, но страх перед тем, что он обнаружит, парализовал его. В голове мелькали обрывки воспоминаний: приказ, холодный голос командира, чёткие инструкции. Но теперь всё это казалось далёким и нереальным, как будто происходило с кем-то другим.
Наконец, он заставил себя двинуться вперёд. Каждый шаг давался с трудом, словно земля под ногами стала вязкой и тягучей. Когда он подошёл ближе, его взгляд упал на тёмную фигуру, лежащую на земле. Сердце сжалось, и дыхание перехватило. Он опустился на колени, не в силах сдержать дрожь, которая охватила всё его тело. Рука непроизвольно потянулась вперёд, но он остановил себя, боясь прикоснуться.
Тишина вокруг стала ещё глубже, словно мир замер в ожидании. Николай поднял голову и посмотрел вверх, на тёмное небо, где редкие звёзды едва пробивались сквозь облака. Он чувствовал, как что-то внутри него рушится, как будто последние остатки уверенности и спокойствия уходят безвозвратно. Теперь он понимал, что этот выстрел не просто изменил всё — он разделил его жизнь на "до" и "после". И что бы ни случилось дальше, он уже никогда не будет прежним.
Отмечу достаточно точное психологическое описание процесса, б.м. образный язык, наличие метафор и образов. Что до пацифизма, да, акт убийства произошёл, но какие эмоции у убийцы! Уверен ИИ дальше оправдает героя. Но это другая история.
Пока наши шпионы стояли в очереди за пивом на Вишнёвой, Николай шёл на работу на ТМЗ. Коля любил ходить этой дорогой: по берегу канала вдоль Малой Набережной до Восточного моста. Эту дорога была любимой и отцом Коли. Бывало он вёл малыша так в детский сад на Лодочной и всегда говорил: – “Смотри, сын, на мир открытыми глазами, не мигая и не щурясь”.
Маленький Коля изо всех сил старался глядеть, не жмурясь на яркое утреннее солнце, встающее откуда-то из-за шлюзов. Но на глаза наворачивались слёзы и приходилось какое-то время идти вслепую, крепко держась за отцовскую руку. Отца уже нет, и Николай, к сожалению, не ставший студентом Полиграфа, идет на работу в Бюро Эстетики, так высокопарно называется отдел Главного художника на заводе.
Николая взяли с радостью, всё-таки Художка была в те времена редкостью. В отделе работали всего 7 человек. Начальник, он же гл. художник Александр Александрович, человек чрезвычайно мягкий и интеллигентный и его помощник Леонид Кравченко, оба выпускники Полиграфического института. Четверо художников -исполнителей, включая юного Николая, и Иван Иваныч, он же завхоз и нач. склада, человек строгий и рачительный, когда речь шла о худ.материалах. Выпросить у него лишнюю кисть, или валик всегда была большая проблема.
Со всеми Николай быстро нашёл модус вивенди. Тем более, что из всех исполнителей только он владел академическим рисунком и живописью. Ребята, а они вдвое старше, были отличными шрифтовиками‐ самоучками. Каллиграфы отменные. Все числились малярами 5-6 разрядов в разных отделах завода. Николая оформили маляром 2 разряда в КБ. Мастерская занимала большую часть обоих этажей западной проходной, поэтому приходилось идти через весь завод утром, в обед в столовую и из, и вечером. Путь не близкий. Время хоть и регламентировалось, но никто не придирался за опоздания.
День начался как обычно с обмена новостями и шутками. Особенно духарился Вил, бывший моряк краснофлотец, сильный красивый мужчина лет сорока, обладающий прекрасным баритоном. Говорят, что он служил в ансамбле песни и пляски на Балтике. Его бархатный голос слышался из дальнего конца мастерской, где у него стоял рабочий стол. Репертуар самый разнообразный: от классики эстрады до оперных партий.
–Что день грядущий мне готовит?... в очередной раз пропел Вил, когда, запыхавшийся и уставший, ввалился Аркадий Самуилович. Это наш старший. Кто не знает Аркадия Самуиловича, или Аркашу, как его называли друзья. А друзьями у него были пол-Тушина. Несмотря на свой почтенный возраст, а тогда ему было далеко за полтинник, он работал, кажется, на десяти работах. Кроме основной: художником в кинотеатре “Метеор”, где Коля с ним и познакомился. Художником в “Диете” на Свободе, летом художником в п/л Салют, художником в одноимённом ДК, во всех избирательных участках Старого Тушина, и ещё делал на заказ копии картин известных мастеров. Слово “халтура” он писал с большой буквы “Ха”. Иногда на его рабочем столе лежала записка: “Завтра не приду, у меня Халтура”. И все, в том числе и начальство, с уважением и пониманием относилось к творческому и свободному предпринимательству.
Отдышавшись, Аркаша давал задания. Всем по двадцать экземпляров объявлений– завод большой, цехов и отделов уйма. Скрипели плакатные перья и “крылышки”. Так назвали ребята самодельные плакатные перья, сделанные из щепы сосны. Ну, чем не гусиные перья 17 века?! Писали такие самоделки в разы лучше металлических покупных, буквы выходили строгими и каллиграфическими. Загляденье! Секретов ремесла юный Николай понасмотрелся за год вагон и маленькую тележку.
К обеду у него уже дрожали руки и слово “партком” кровавыми буквами мерещилось повсюду.
В заводскую столовую шли молча, каждый ловил своих тараканов. Ребята брали салат, первое, второе и бутылку “жигулёвского”. Николаю эта традиция пришлась по вкусу. Но, если мужики были стойкими борцами за трезвый образ жизни, организм Коленьки таких нагрузок не выдерживал и требовал отдыха. Ему, как самому юному, разрешали поспать часик-другой в живописном цехе на Карле Марксе. В углу мастерской лежал огромный щит, обитый кровельным железом, на котором был изображён великий теоретик светлого будущего человечества с надписью “Вперёд к победе коммунизма!” Для удобства использовался старый матрац и видавшая виды подушка. Но всё равно лежать было жестковато. Ворочаясь, Карл Маркс издавал недовольные пронзительные хлопающие звуки, как бы осуждая сибаритство на рабочем месте.
Проспавшись, Коленька самозабвенно трудился ещё 2 часа и пора домой. Нельзя сказать, что его особенно жалели, нет, иногда поручали и по тридцать экземпляров объявлений за смену. Это ужасно выматывало. Коля не любил писанину, другое дело когда давали работать с эпидиаскопом. Вставил в прибор фотографию члена Политбюро ЦК КПСС, спроецировал на щит, перерисовал и сухой кистью шур-шур. Сухой потому, что краска втиралась в холст. Чаще всего это делалось большими щётками – дилижансами. Класс! Шур, шур– щека! Шур,шур– глаз! Шур, шур– второй. Всех членов Николай знал в лицо в мельчайших подробностях. Какова же была радость художника, когда эти портреты вывешивали в праздник на большой проходной!
Он смотрел на своё творение и гордился. Холсты ещё издавали запах свежей краски. Члены как живые. Работа была тяжёлой, требовала самоотдачи и терпения, но вот сейчас, когда всё сделано, он чувствовал удовлетворение и счастье от того, что выразил себя и свои мысли на холсте.
Трудно представить это, конечно, глядя на монументального Леонида Ильича или хитрого Суслова, на перекошенное лицо Косыгина, или наглое Устинова. Особую жалость вызывал Пономарёв. Паноптикум.
Коля шёл привычной дорогой, и вдруг в животе у него опять заворочалось и тихий голос проговорил:
–Николай, доброе утро, зайди в КБ к Костяну.
Коля аж подпрыгнул от неожиданности, он уже забыл про пельмешку.
–Так его же нет, он пропал!
– Зайди, тебе говорят, лучше будет.
– Ну, ладно, забегу.
Костян числился в том же КБ на самой низкой итеэровской должности и получал значительно меньше Коляна, а поэтому постоянно бурчал о неравноправии интеллигенции и пролетариата.
Неравноправие интеллигенции и пролетариата в СССР было одним из ключевых противоречий советского общества, отражая как исторические, так и идеологические аспекты молодой Советской социалистической республики. С одной стороны, официальная советская риторика провозглашала равенство всех трудящихся, включая рабочих и интеллигенцию, однако на практике между этими группами существовала ощутимая разница в статусе и возможностях. Интеллигенция, хотя и считалась важным элементом для реализации планов государственной модернизации, часто оказалась в положении, где её роль и привилегии были под постоянным контролем и ограничениями со стороны партийного руководства.
Сложившийся после Октябрьской революции идеал пролетарского государства требовал, чтобы рабочий класс оставался в центре политической и социальной жизни. Однако для успешного развития государства были необходимы знания и навыки высокообразованных специалистов, тех самых представителей интеллигенции, которые не всегда соответствовали пролетарским идеалам. Эти противоречия проявлялись в образовательной системе, когда молодым людям из рабочих семей предоставлялись большие возможности для получения высшего образования. При этом более опытным, но не обладающим рабочим происхождением преподавателям или исследователям часто приходилось сталкиваться с преградами в своей карьере.
В годы сталинских репрессий неравноправие между интеллигенцией и пролетариатом также проявилось в политических чистках. Интеллигенция неоднократно становилась объектом подозрений в нелояльности, и многие её представители были обвинены в контрреволюционной деятельности. Такая политика привела к формированию в интеллигентских кругах определенного уровня страха и конформизма. С другой стороны, для части пролетариата открылись широкие горизонты социальной мобильности, так как государству требовались новые кадры управленцев и специалистов, способных поддерживать курс на индустриализацию.
В послевоенные годы, а особенно в “ хрущёвскую оттепель” политика в отношении интеллигенции несколько смягчилась, что связано с необходимостью восстановления страны и развитием научно-технического прогресса. В то же время разделение на "настоящих" и "ненастоящих" трудящихся осталось формально закрепленным в политических и идеологических критериях, определяющих курс страны. В советском обществе сохранялось негласное понимание, что истинная лояльность власти заключается в рабочем происхождении или, как минимум, в безукоризненном следовании партийной линии, что опять-таки ставило интеллигенцию в подвешенное и не всегда устойчивое положение.
С этими горькими мыслями Николай поднялся на пятый этаж к Костяну. Идя вдоль бесконечных рядов кульманов, за которыми тёрли резинками, вымочеными в керосине, и точили “кохиноры” советские инженеры, создавая очередное совершенное оружие смерти, Николай думал:
– Человечество сошло с ума, оно себя и погубит, закрыв глаза на острые проблемы, порожденные собственной деятельностью. Мы уничтожаем природу, забывая, что являемся ее частью и целиком зависим от ее ресурсов. Наш стремительный прогресс подобен одноразовой зажигалке: ярко горит, но быстро исчерпывает своё топливо. В то время как внимание общественности сосредоточено на временных и зачастую искусственных кризисах, разрушение экосистемы принимает катастрофические масштабы. Леса исчезают под натиском промышленных машин, океаны захламлены пластиком, а воздух в мегаполисах стал опаснее, чем многое из того, что мы привыкли считать угрозой.
Погоня за бесконечным экономическим ростом и роскошью усыпила нашу способность к эмпатии и сочувствию. Мы измеряем успех цифрами на банковских счетах, забывая о моральных и этических ценностях, о стремлении к внутренней гармонии и социальной справедливости. Во имя прибыли мы разрушили многие устои, веками удерживавшие человечество на пути к гармонии: разрушили культуру, подорвали доверие, потеряли связь с естественным миром. Заботы о будущем сменились сиюминутными удовольствиями, и этот путь ведёт в тупик.
Конечно, всё не потеряно. Человечество обладает удивительной способностью к саморефлексии и трансформации. Возможно, на пороге самоуничтожения мы сможем осознать всю серьёзность текущего момента и переосмыслить наши приоритеты. Но для этого необходимо пробудить сознание, открыть сердце и увидеть истинную картину мира, не искажённую предубеждениями и эгоизмом. Это огромная работа, требующая усилий каждого из нас, но только так мы сможем переместить стрелку на компасе нашего коллективного сознания и направить его к устойчивому и мирному будущему.
Эта длинная мысль неожиданно была прервана сильным хлопком по плечу…
Очередь, наконец, дошла до заветного оконца. Мелодично журчало в кружки свежее, только привезли, пиво. Держа по вобле в зубах и по две кружки в каждой руке, Полковник и Пирожков присели на берегу деривационного канала, напротив спасательной станции.
Продолжить текст
Расположившись на траве, с видом на неспешно текущую воду канала, они наслаждались настоящим летним днем. Легкий ветерок шевелил запахи речной свежести и тухлой рыбы, создавая вокруг атмосферу безмятежности. Полковник, прикрыв глаза, словно погружался в дремоту, позволив себе несколько мгновений покоя, которые так редко выпадали в его насыщенной событиями шпионской службе.
Пирожков, напротив, выбрал для себя роль рассказчика, и с привычным задором стал вспоминать смешные истории, связанные с его последним заданием. Его рассказы были полны ярких деталей и колких шуток, которые заставляли Полковника улыбаться в ответ, хотя он и пытался скрыть свое довольство. Они вместе прошли через многое, и эти мгновения мира и простоты напоминали о том, что даже в самых суровых условиях необходимо находить место для радости и простых удовольствий.
Тем временем, солнце медленно прилипло к зениту, окрашивая небо в резкие, стронциановые оттенки. Их разговоры, полные смеха и воспоминаний, сводились на нет, уступая место задумчивому молчанию. Пирожков посмотрел на разливающееся золотом водное зеркало канала и, как бы подводя итог, тихо произнес: "В такие моменты как этот, понимаешь, ради чего стоило пережить все тяготы." Полковник лишь кивнул, соглашаясь, что ради таких мгновений стоит ценить каждый прожитый день.
Вдруг Пирожков нырнул в кусты и вытащил фирменную электрогитару. Резко ударил по струнам и из соседних кустов, где притаились мощные динамики раздались громом на всю округу первые аккорды. Пирожков пел.
Звуки разливались по всей Вишневой улице. Со всех сторон потянулись алкаши и стали подпевать хором.
Продолжить текст
Вишневая улица всегда была местом, где жизнь кипела в своем особом ритме, и этот день не стал исключением. Звуки, разливающиеся в раскалённом воздухе, постепенно завораживали своей мелодией. Это была песня из детства, знакомая каждому сердцем и душой, пробуждающая забытую ностальгию и странное чувство единения. Неудивительно, что со всех сторон потянулись люди, словно завороженные этой мелодией, неосознанно подчиняясь ее магической силе.
Алкаши, некоторые уже порядком подшофе, другие лишь начавшие свои обычные заседания, расплывались в довольных улыбках и тянулись с бутылками вина и пива к центру этого импровизированного концерта. Всё происходило само собой, как если бы сама улица звала их к этому музыкальному собранию. Казалось, что небо над Вишневой, обычно такое далекое и равнодушное, склонилось ниже, внимательно слушая и наблюдая за чудесной трансформацией обычного дня в нечто более значительное.
Шумные переливы голосов постепенно складывались в одну многоголосную гармонию. Кто-то начинал петь громко и неуклюже, но потом, услышав товарища, автоматически подстраивался, создавая хаотичную, но каким-то чудом слаженную симфонию. В каждую фальшивую ноту вкладывалась душа, из-за чего они становились еще более трогательными. Музыка склоняла головы даже прохожих, заставляя замедлить шаг и прислушаться к этой уличной магии.
Неожиданно из толпы вышел скрюченный старый еврей, местная достопримечательность– приёмщик стеклотары на Мещерякова, и с хрипотцой запел, застонал.
Публика пустилась в пляс. Прыгали и радовались и стар и млад. Инвалид отбросил костыли и выделывал заковыристые "па" вместе со "слепым". В этот момент ничто не имело значения, кроме ритма музыки, который, казалось, управлял каждой душой на полянке. Смех и одобрительные крики разноцветным вихрем смешивались с мелодией, проникая в самое сердце знойного летнего города.
Среди танцующих можно было заметить и молодёжные парочки, и мудрых стариков, для которых такие мероприятия были настоящим источником энергии и молодости. Улыбки на лицах сменялись серьёзными выражениями, когда движения требовали максимальной концентрации, но вскоре восторг снова возвращался, разливаясь светом в их глазах. Время как будто остановилось, и каждый миг продлевался волшебством, вызванным единением людей и музыки.
Тем временем оркестр алкашей, всё это время прятавшийся там же в кустах, вдохновлённый столь выкатившимся энтузиазмом, играл с ещё большей самоотдачей. Каждый музыкант чувствовал себя неотъемлемой частью этого общего действа. Звуки саксофона и аккордеона переплетались, обволакивая пространство, создавая ощущение, что сама вселенная танцует вместе с людьми. Каждый аккорд, каждая нота находили отклик в сердцах собравшихся, вызывая непередаваемое ощущение счастья и гармонии.
Из “волги, стоявшей на обочине, кряхтя, выбрался дородный дядечка и…
Казалось, этот магический момент мог длиться вечно, но даже чудесные концерты заканчиваются. Когда последние аккорды стихли и толпа постепенно начала расходиться, на лужайке осталась особая аура счастья. Люди разбрелись по домам, унося с собой частичку этого волшебства.
Последним взял гитару местный поэт. Он нигде не печатался, но человек был хороший:
Завтра город снова проснётся к своей обычной жизни, но этим днём он дышал в одном ритме со своими жителями, и это событие надолго останется в их памяти, как напоминание о том, что жизнь — это тоже танец, полный неожиданных поворотов и приятных встреч.
