Москва в 1812 году.
4. Москва августовская.
С середины августа усиливается бегство населения. Однако Ростопчин все настойчиво продолжает твердить, что только «женщины, купцы и ученая тварь (характерное выражение для просвещенного «русского барина») едут из Москвы». Он забывает сказать о дворянстве, которое в первую очередь устремилось из столицы.
18 августа Ростопчин делает свое знаменитое объявление: «Здесь есть слух... что я запретил выезд из города. Тогда на заставах были бы караулы.... А я рад, что барыни и купеческие жены едут из Москвы... Я жизнью отвечаю, что злодей в Москве не будет». И хотя Ростопчин уверенно говорит, что препятствий для выезда из Москвы он не чинит, однако в тот же день отдает, по словам Бестужева-Рюмина, письменное приказание московскому магистрату, чтобы он «людям купеческого и мещанского сословия не давал уже паспортов о выезде их из Москвы, кроме жен их и малолетних детей». Но Ростопчин здесь уже не мог обмануть публику, и кто только имел возможность, покидал Москву.
15 августа должны были начаться занятия в благородном пансионе Московского университета. Однако никто из тех, кто уехал на каникулы, в Москву не вернулся. (Более того, стали уезжать и те, кто оставался в Москве, и, в конце концов, из всего пансиона осталось только семь учеников).
Известие о падении Смоленска 5 (17) августа произвело тягостное впечатление на москвичей. Сергей Глинка писал: «Эта весть огромила Москву. Раздался по улицам и площадям гробовой голос жителей: «Отворены ворота в Москву!» «Боялись не одних французов, ждали с ужасом волнений среди черни и крепостных, повторения пугачевщины, беспорядков, мятежа и резни дворян».
Показательно, что после этого, 6 (18) августа, началась продажа оружия из Московского арсенала по цене в 30-40 раз ниже обычной.
«Купцы, — рассказывает Бестужев-Рюмин — видели, что с голыми руками отразить неприятеля нельзя, и бессовестно воспользовались этим случаем для своей наживы». До воззвания к первопрестольной столице Москве государем императором, в лавках купеческих сабля и шпага продавались по 6 руб. и дешевле; пара пистолетов тульского мастерства 8 и 7 руб., но когда было прочтено воззвание, то та же самая сабля стоила уже 30 и 40 руб.; пара пистолетов 35 и даже 50 руб.
В Арсенале же можно было купить саблю за 1 рубль, ружье или карабин за 2-3 рубля, хотя как полагал Бестужев-Рюмин, все лучшее было скуплено купцами, «но, к сожалению, все это оружие к употреблению не годилось, ибо ружья были или без замков, или без прикладов, или стволы у них согнутые, сабли без эфесов, у других клинки сломаны, зазубрены».
Однако, и вооружаться было особо некому: дворянство эвакуировалось на всем, что имело колеса. В Москве оставалось уже не больше 50 тысяч человек – шестая часть.
В Москве день и ночь изготовлялись артиллерийские снаряды, боевые патроны и сабли. Мастеровые Москвы изготовляли для армии патронные ящики и фуры для сухарей, шили для армии мундиры, шинели, фуражки.
Ростопчин исправно снабжал армию. 22 августа он писал Кутузову: "По извещению Вашей светлости я приступил тотчас к изготовлению сухарей и могу на один месяц напечь и изготовить с доставлением на 120 тысяч, то есть 30 тысяч четвертей муки". Позже граф вспоминал, что в течение тринадцати дней августа, каждое утро по 600 телег, нагруженных сухарями, крупой и овсом отправлялись к армии.
25 августа он сообщал, что шанцевый инструмент для рабочих куплен и отправлен. 27 августа граф приказал срочно отправить в Можайск артиллерийские заряды в ящиках. На это выделялось по 3-4 лошади, а отправка была взята под личный контроль графа.
29 августа Ростопчин выслал в армию 26000 снарядов для пушек. В этот же день к Можайску выступили два полка, тридцатого еще один. Тогда же в действующую армию было направлено 500 лошадей для артиллерии, четыре батарейных роты, 26 000 снарядов, 4600 человек под командованием генерал-майора Миллера, 100 артиллеристов из ополчения и запас сухарей на десять дней.
«Эвакуация городских учреждений началась по приказу Ростопчина в последних числах августа, еще до официального решения военного командования об оставлении Москвы.
Для вывоза имущества комиссариатского департамента и эвакуации военного госпиталя требовалось 20 тысяч подвод. Для вывоза оружия и боеприпасов, хранившихся в арсенале, было необходимо 6457 подвод или 18 барок. 20 августа Московскому воспитательному дому были переданы 300 подвод для эвакуации в Казань. 900 подвод - межевой канцелярии. 500 - военному госпиталю. Для эвакуации двух казенных фабрик было выдано 2000 подвод. Всего из Москвы было вывезено 38 казенных учреждений.
Была осуществлена эвакуация сокровищ из Оружейной палаты, Патриаршей ризницы, кремлевских дворцов, соборов и Грановитой палаты. Всего вышло 150 обозов с наиболее ценными предметами. Остальное было закопано в землю или спрятано. Государственные и церковные ценности были вывезены в Нижний Новгород и Вологду.
В конце августа московский генерал-губернатор оказался в непростой ситуации, после Бородина каждый день в столицу прибывало по 1500 раненых. Всего за последние дни перед сдачей в Москву пришло до 28 тысяч раненых. Если до 26 августа вопрос вывоза военнослужащих, лечившихся в госпиталях, был успешно решен, то после кровопролитного сражения в условиях тяжелейшего транспортного кризиса решения этой проблемы было затруднено.
Так 30 августа граф Ростопчин отдал приказ раненых в Москве не размещать, кроме находившихся в тяжелом состоянии, а на тех же подводах увозить в Коломну. 31 августа последовало новое распоряжение: всех раненых кто способен ходить отправить пешком в тот же подмосковный город. О том, какое внимание уделялось Ростопчиным эвакуации раненых, свидетельствует тот факт, что когда один из чиновников артиллерийского департамента полковник Курдюмов попросил у него 600 подвод для эвакуации оружия и боеприпасов, то генерал-губернатор отказал, сославшись на необходимость первоочередного вывоза раненых и больных».
Московская публика не могла пребывать в спокойствии, тем более, что до нее доходили известия о панике в Петербурге, где «по секрету» из Эрмитажа и дворцов укладывались вещи для отправки в Ярославль.
Воспитанниц Екатерининского и Александровского институтов пришлось увозить на телегах за неимением других экипажей. Этот факт привел в негодование вдовствующую императрицу Марию Федоровну: «О чем я не могу вспомнить без огорчения и почти без слез, — пишет она Баранову, — это отправление девиц, особливо дщерей российского дворянства на телегах и то откуда? из столицы Российской! Пусть так, что необходимость принудила прибегнуть к сему экипажу для Александровского училища, дочерей нижних офицерских чинов и подобного сему званию».
«Но как могло случиться с вашими нужными чувствами, мой добрый Нелединский, как могли вы подписать такое жестокое решение, чтобы отправить на телегах девиц Екатерининского института, дочерей дворян? ....Я уверяю вас.... что я плакала горючими слезами. Боже мой! какое зрелище для столицы империи: цвет дворянства вывозится на телегах!»
«В городе почти не осталось лошадей»,- сообщает Волкова 15 августа. Если мы примем во внимание, что, помимо поставки лошадей в армии, девять уездов Московской губернии с 15 — 30 августа должны были выставить 52.000 подвод для казенной надобности, то будет очевидно, что для удовлетворения нужд обывателей оставалось слишком мало. Естественно, что цены на подводы возросли до колоссальных размеров. Уже 15 августа лошадь на расстоянии 30 верст стоит 50 руб., в последние дни цена на подводу увеличивается в 20 раз и более (вместо 30 — 40 руб. — 800 руб.).
Ростопчин пишет, что в последние три-четыре дня перед оставлением Москвы по московским церквам ходили «патрули», проверявшие, на месте ли святые чудотворные иконы, на которые была большая, чуть ли не главная, надежда.
31 августа в Москве оказались закрыты все лавки, и на другой день в городе невозможно было купить хлеба.
Николай Карамзин написал в этот день жене: «Вижу зрелище разительное: тишину ужаса, предвестницу бури. В городе встречаются только обозы с ранеными и гробы с телами убитых». Большое количество раненых, и их настроение не внушали оптимизма.
В этот день на Трех горах (район Пресни) по призывам Ростопчина собирается оставшееся население, чтобы «спасти от наступающего врага Москву». Московский чиновник Бестужев-Рюмин, который в этот день оказался возле Пресненской заставы, откуда начиналась дорога на Три Горы так описывает событие:
"Боже мой! С каким сердечным умилением взирал я на Православный русский народ, моих соотечественников, которые стремились с оружием в руках, дорого от корыстолюбивых торговцев купленным; другие шли с пиками, вилами, топорами в предместье Три Горы, чтобы спасти от наступающего врага Москву, колыбель православия и гробы праотцов, и с духом истинного патриотизма кричали: "Да здравствует батюшка наш Александр!" Малейшая поддержка этого патриотического взрыва, и Бог знает, вошел ли бы неприятель в Москву? Народ был в числе нескольких десятков тысяч, так что трудно было, как говорится, яблоку упасть, на пространстве 4 или 5 верст квадратных, кои с восхождением солнца до захождения не расходились в ожидании графа Растопчина, как он сам обещал предводительствовать ими; но полководец не явился, и все, с горестным унынием, разошлись по домам".
Граф прекрасно понимал, что при любых обстоятельствах без поддержки армии, патриотическая инициатива москвичей может привести лишь к кровавой бойне и этим можно объяснить и его неявку на Три Горы.